Ее мальчику две недели. Она
склоняется к колыбели и все слушает, как он дышит. За спиной говорят: «Вот
глупая, так и льнет к нему, не отходит, никого не видит и уж точно не слышит.
А она им всем: «Вы и не жили, если вам не знакома сладость дыханья таких
мальчишек. Нет, ну правда, на самом деле».
И ей кажется, что самой ей никакие не тридцать лет, а лишь две золотые недели.
Она кружит мальчишку в березовой роще и наверх обращается: «Боже, боже, ну за
что мне такой красивый мальчик!»
А щербатое детство вовсю хохочет. Обернется она на знакомый голос, и мужчина,
который копия мальчик, на плечах у которого, словно галстук, развеваются мокрые
колготки, улыбнется: «Как хорошо, что нас трое».
Она зажмурит глаза и подумает: «Господи, ну за что же мне счастье такое».
читать дальшеЕе мальчик слезами на клавиши каплет, и в груди тотчас
рвется важное что-то. Эти моцарты, григи, шопены и листы, этот дурацкий,
ненужный, безумный опыт.
Все сольфеджио и концертмейстеры – ну их к черту, ей пианист не нужен. Ни ван
клиберн, ни лобачевский, невский, путин, кюри, бестужев...
Лишь бы только мальчик не плакал, лишь бы не умирать от жалости. Он ей шепчет:
«Пожалуйста, не пойду туда больше», а она прижимает к себе головку: «Не ходи
туда больше, пожалуйста».
Он пятнадцатилетний ежик. Ей хотелось, чтоб навсегда вместе, чтоб в охапку,
чтобы в обнимку. Хоть в какую-нибудь Анапу, Гагры, Сочи, иную чужбинку.
Но он молча уходит из-под ладони, у него футболы и рок-н-ролы, у него большие
на жизнь планы, он от неба не ждет никакой манны. Он все сделает так, как сам
захочет, он любовь ее пронесет сквозь жизнь между прочим. Между верой и
отчаяньем, между радостями и печалями. А пока на макушке растут иголки, и ей верить
не хочется, что в любви ее – ну совсем никакого толку.
Ее мальчик в Андах и в Альпах. Ее мальчик вырос в героя. Ей бы им
гордиться-хвалиться, а она не знает покоя. Ему достаются вершины мира,
моря-океаны, близи и дали. Ей – глобус усеивать флажками, вешать на стену
вымпелы да медали. Он, верно, целует заморских женщин, ей это не больно и не
ревниво. Ей самой все отчаянней хочется видеть колготки внуков на шее у сына.
Только однажды бессонной ночью она подскакивает в кровати. Ей снится маленький
ежистый мальчик, а сердце колотится так некстати. Она уже слышит звонки в
прихожей, но ищет таблетки и теплую юбку. Сжимает в горсти пузырек с
лекарством, идет к аппарату и первый раз в жизни боится поднять телефонную
трубку.
Ее мальчику с чем-то там тридцать, он сидит на больничной постели. Беззащитен и
безоружен, как в той маленькой и далекой детско-песенной колыбели.
Он острижен и перевязан, он такой же, но слишком ранен, слишком бледен, слишком
потерян. Она замирает в дверном проеме, словно у важной какой-то грани.
Ей так страшно к нему прикоснуться. Он все тот же выросший ежик, вдруг сейчас
уберет ее руку, вдруг попросит ее убраться. Что ж ей сделать такого, что же.
Шаг навстречу, микрон движенья, подзывает ее рукой. На ватных ногах подходит,
садится на край постели, головы касается головой.
И он снова ее мальчик. Тот, который в березовой роще. Тот, который слезами по
клавишам. Тот, который из-под ладони. Тот, который в Андах и Альпах. Тот,
который всегда будет. И никто сильнее не любит: ни в Париже, ни, что там, в
Москве.
Он сидит, не шелохнется, кулаком вытирает слезы.
Она гладит его по замшевой голове…
http://iz-antverpena.livejournal.com/43087.html